ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНОВ

ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНА  «ВОЗВРАЩЕНИЕ В СУХУМИ»  1995


***
Наконец-то пошел дождь.
Мокрые отражения мокрых облаков, изрешеченных в луже каплями дождя, напомнили мне море. Море – Сухуми, набережную, дельфинов…
Я вспомнил предсмертную фразу одного из дельфинов американского ученого Джона Лилла, фраза была произнесена по-английски: «Нас обманули!»
Миллион раз прослушивал эту запись Джон Лилл, но ни он и никто другой не смог понять, каким образом произнес эти слова умирающий дельфин или что означало это – «нас обманули!».
И все же, если долго думать об этом, долго и спокойно, то становится ясно: дельфин произнес то, что мог сказать любой живущий на этой Земле. Хотя бы и мы – ведь и нас обманули!
Нас обманули, всех – надеждой, верой, призывами, историей, идеологией, предприимчивостью, свободой, миром, обвинениями!
Нас обманули – митингами, призывами, болтовней, тронами, знаменами, газетами, телевидением, сведением счетов, вождизмом!
Нас обманули – ненавистью, наивностью, глупостью, страхом, иллюзиями, честолюбием, злословием!
Нас обманули – оружием, кровью, демократией, партиями, деньгами, комфортом, объединением, разъединением, сумасшествием, войной!
Нас обманули – стонами, рыданиями, обезображенными трупами, огнем, муками, насилием, наркотиками, смертью, жизнью!
Нас обманули – обвинениями, миром, свободой, предприимчивостью, идеологией, историей, призывали, верой, надеждой!…
Нас обманули – все и вся!
Нас обманули, всех – вчера, сегодня и завтра! И завтра, и завтра нас тоже обманули! Мы в каком-то заколдованном круге!
Нас обманули!
Обманули!
Нас обманули, всех, чтобы мы умерли…
Но…


***
Мы встре­ча­ем­ся слу­чай­но в мет­ро Мар­д­жа­ниш­ви­ли. Она ожи­да­ет по­ез­да в сто­ро­ну вок­за­ла.
Она все так же прек­рас­на, как и ран­ь­ше – вы­со­кая, строй­ная, арис­ток­ра­тич­ная, с гла­за­ми цве­та мо­ря и рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми.
И улыб­ка у нее преж­няя – свет­лая и бла­го­род­ная. И гла­за преж­ние – глу­бо­кие, пол­ные тай­ны. Не жен­щи­на, а бес­смер­тие.
Приз­на­юсь, од­но вре­мя она мне очень нра­ви­лась. Я ду­мал, что ее ждет бол­ь­шое счас­т­ье. Ведь Бог наг­ра­дил ее всем, к то­му же так щед­ро, от ду­ши.
Иног­да я срав­ни­вал ее с Ди­а­ной. Мо­жет быть, вы пом­ни­те фран­цуз­с­кий фильм «Ве­ли­ко­леп­ный», в ко­то­ром Бел­ьмон­до иг­ра­ет роль пи­са­те­ля. Пи­са­тель влюб­лен в со­сед­с­кую де­вуш­ку – вы­со­кую, неж­ную, с рас­пу­щен­ны­ми во­ло­са­ми. Он на­зы­ва­ет эту де­вуш­ку Ди­а­ной и вы­во­дит ее в ка­чес­т­ве пер­со­на­жа в сво­их ро­ма­нах. Там, в од­ном из кад­ров, взвол­но­ван­ная Ди­а­на бе­жит с раз­ве­ва­ю­щи­ми­ся во­ло­са­ми по бе­ре­гу оке­а­на – ве­ли­ко­леп­ный кадр!
Так вот, я срав­ни­вал ее иног­да имен­но с той Ди­а­ной.
А иног­да – с тол­ь­ко что вы­шед­шей из мо­нас­ты­ря пос­луш­ни­цей.
Нес­кол­ь­ко раз я ви­дел ее в цер­к­ви – у нее бы­ли та­кие г­ла­за, слов­но они тол­ь­ко что ви­де­ли ан­ге­лов.
Она час­то хо­ди­ла в цер­ковь.
Моя Ди­а­на млад­ше ме­ня. На шесть или семь лет. Я пом­ню ее сту­ден­чес­кие го­ды, она за­кон­чи­ла Су­хум­с­кий пе­дин­с­ти­тут.
Лю­би­ла про­гу­ли­ват­ь­ся по на­бе­реж­ной с под­ру­га­ми.
Вре­мя шло, а она все ос­та­ва­лась од­на. Но, ду­маю, не раз выс­лу­ши­ва­ла она приз­на­ния в люб­ви. Я знал нес­кол­ь­ких пар­ней, схо­див­ших с ума от люб­ви к ней.
Не знаю, что за си­ла бы­ла в ней, ка­кая-то цар­с­т­вен­ная, да­же са­мые от­ча­ян­ные ло­ве­ла­сы не осме­ли­ва­лись да­же сло­вом за­деть ее, и ког­да она про­хо­ди­ла ми­мо, сму­ща­лись и ти­хо ус­ту­па­ли до­ро­гу…
Ког­да я смот­рел на нее, час­то ду­мал о том, что бы­ва­ют жен­щи­ны, ко­то­рые воз­вы­ша­ют муж­чин, об­ла­го­ра­жи­ва­ют и при­да­ют им осо­бую си­лу – де­ла­ют из них ры­ца­рей. Жен­щи­ны-крыл­ья! Хотя те же жен­щи­ны на не­ко­то­рых ока­зы­ва­ют сов­сем дру­гое вли­я­ние, и я час­то ви­дел, что те, не­ко­то­рые, ста­но­ви­лись бо­лее раз­д­ра­жен­ны­ми и по­че­му-то оз­лоб­лен­ны­ми.
Не вы­хо­ди­ла за­муж, как я уже ска­зал.
Жда­ла бол­ь­шой люб­ви, ска­зоч­но­го прин­ца.
Не сом­не­ва­лась, что та­кие прин­цы еще су­щес­т­ву­ют и жи­вут сре­ди нас.
Вре­мя же буд­то до­ка­зы­ва­ло про­ти­во­по­лож­ное: прин­цы уже из­ъя­ты да­же из «крас­ной кни­ги» и сох­ра­ни­лись раз­ве что в ле­ген­дах…
Ра­ды ви­деть друг дру­га, обме­ни­ва­ем­ся сер­деч­ны­ми при­вет­с­т­ви­я­ми, хо­тя в Су­ху­ми здо­ро­ва­лись тол­ь­ко из­да­ли.
Мы, из­г­нан­ни­ки, не та­кие как все – сей­час да­же ма­лоз­на­ко­мо­го су­хум­ца встре­ча­ешь, как дру­га.
Дол­го бе­се­ду­ем.
При­ят­но с ней раз­го­ва­ри­вать.
По­ез­да при­хо­дят с бол­ь­шим опоз­да­ни­ем.
На стан­ции не­раз­бе­ри­ха, мас­са на­ро­ду. Мне на­до ехать к «Иса­ни» в про­ти­во­по­лож­ную с ней сто­ро­ну. Сей­час я, так ска­зать, про­во­жаю ее.
Уже сто­им на краю плат­формы. Опять раз­го­ва­ри­ва­ем. Тя­же­лый, спер­тый воз­дух, труд­но ды­шать. Жар­ко.
Из тун­не­ля гу­дя по­яв­ля­ет­ся по­езд. Пре­дуп­реж­да­ет пас­са­жи­ров – не спе­ши­те. Но­мер по­ез­да – девятнадцать, мне не изме­ня­ет при­выч­ка, и в Тби­ли­си то­же, вез­де об­ра­щать вни­ма­ние на циф­ры. Они час­то го­во­рят мне о мно­гом. Девятнадцать – хо­ро­шее чис­ло.
Две­ри от­к­ры­ва­ют­ся, пас­са­жи­ры вы­хо­дят с ру­ган­ью – тол­па вхо­дя­щих не про­пус­ка­ет.
С тру­дом втис­ки­ва­ют­ся в пе­ре­пол­нен­ный ва­гон.
Вхо­дит и она. Сме­ет­ся, де­ла­ет знак гла­за­ми – ви­дишь, мол, в ка­ком я по­ло­же­нии, но что де­лать…
Мо­ре теп­ла льет­ся из ее глаз.
Две­ри зак­ры­ва­ют­ся. Ма­шу ру­кой. До встре­чи, Ди­а­на!
Что ей нуж­но здесь, в этом мет­ро, в этой ду­хо­те? Ей бы сей­час гу­лять по су­хум­с­кой на­бе­реж­ной. Уве­рен, что на­бе­реж­ная без нее на се­бя не по­хо­жа.
Мо­рю ее не хва­та­ет – Ди­а­ны, вы­шед­шей из мо­нас­ты­ря.
Крас­ный ого­нек пос­лед­не­го ва­го­на, как глаз зло­го мор­с­ко­го дра­ко­на, по­хи­тив­ше­го прин­цес­су, ис­че­за­ет в тун­не­ле.
По­че­му мне не пон­ра­ви­лись се­год­ня ее взгляд и улыб­ка? По­че­му?
Не знаю да­же, как об­ъяс­нить, – бес­с­тыд­ная? Нет, что-то та­кое, ког­да хо­тят скрыть то, что для всех оче­вид­но.
Мо­жет быть, ус­та­ла ждать, мо­жет по­ду­ма­ла, что прин­цев уже, дей­с­т­ви­тел­ь­но, не су­щес­т­ву­ет и мах­ну­ла ру­кой и?.. И взгляд – взгля­дом, улыб­ка – улыб­кой, но по­ход­ка? Чем-то ста­ла по­хо­жа на жен­щин из пор­но­фил­ьмов.
Не ве­рит­ся…
Не дай бог.
Ес­ли это дей­с­т­ви­тел­ь­но так, то ста­нет не­возмож­ным воз­в­ра­ще­ние в Су­ху­ми – ведь она его час­ти­ца, и ес­ли она…
«Ты стал ка­ким-то мни­тел­ь­ным в пос­лед­нее вре­мя, – злюсь я на са­мо­го се­бя – ста­ре­ешь на гла­зах, у те­бя и ин­ту­и­ция про­па­ла, по-мо­е­му. Иди сей­час же до­мой и ни с кем не де­лись сво­и­ми сом­не­ни­я­ми».
Мне уда­ет­ся убе­дить се­бя – иду до­мой.


***
В Су­ху­ми, на пе­рек­рес­т­ке улиц Фрун­зе и Куй­бы­ше­ва сто­ит кра­си­вый дву­хэ­таж­ный дом, вык­ра­шен­ный в жел­тый цвет. Дом ук­ра­ша­ет вы­со­кая, зак­руг­лен­ная кры­ша, по­хо­жая на ку­по­ла итал­ьян­с­ких цер­к­вей.
Од­но вре­мя здесь рас­по­ла­гал­ся Со­вет Ми­нис­т­ров, поз­же – Дом твор­чес­т­ва. Здесь мы ра­бо­та­ли вмес­те, гру­зин­с­кие и аб­хаз­с­кие пи­са­те­ли, ху­дож­ни­ки, му­зы­кан­ты, ар­тис­ты. Мно­жес­т­во вос­по­ми­на­ний свя­зы­ва­ет ме­ня с этим до­мом. К до­му при­мы­ка­ет за­ме­ча­тел­ь­ный сад, об­не­сен­ный ог­ра­дой. В цен­т­ре са­да сто­ит гро­мад­ное оре­хо­вое де­ре­во, по кра­ям рас­тут пал­ьмы и цве­тут ро­зы.
Ис­то­рия это­го до­ма та­ко­ва: при­мер­но сто лет на­зад, в Ита­лии, дочь од­но­го из бо­га­тей­ших лю­дей влю­би­лась в юно­шу, ра­бо­тав­ше­го по­су­до­мой­щи­ком на кух­не двор­ца ее от­ца. Ког­да отец уз­нал о люб­ви его до­че­ри, он стро­го пре­дуп­ре­дил ее. За­тем выг­нал из двор­ца мой­щи­ка та­ре­лок. Это еще бол­ь­ше по­дог­ре­ло чув­с­т­во влюб­лен­ных и они тай­но бе­жа­ли. Отец от­верг дочь.
За­тем выш­ло так, что влюб­лен­ные по­ня­ли, что в Ита­лии им не жить. И они по­ки­ну­ли ее на пер­вом по­пав­шем­ся ко­раб­ле, ко­то­рый от­п­лы­вал не из­вес­т­но ку­да. Я ска­зал, не из­вес­т­но ку­да, по­то­му, что они да­же не спро­си­ли, ку­да плы­вет ко­рабль. «По­е­дем ту­да, ку­да по­ве­дет нас гос­подь», – так ска­за­ли они се­бе. Мо­ло­дая жен­щи­на прих­ва­ти­ла из от­цов­с­ко­го до­ма дра­го­цен­ное иму­щес­т­во – ден­ь­ги, се­реб­ро, зо­ло­то, до­ро­гие ук­ра­ше­ния.
Ко­рабль влюб­лен­ных при­ча­лил в Су­ху­ми. Им пон­ра­вил­ся го­род – он на­по­ми­нал им род­ной при­мор­с­кий го­род.
По­се­ли­лись они в Су­ху­ми и сра­зу прис­ту­пи­ли к стро­и­тел­ь­с­т­ву до­ма. Имен­но то­го до­ма, о ко­то­ром я тол­ь­ко что рас­с­ка­зы­вал.
Дом воз­во­ди­ли итал­ьян­с­кие стро­и­те­ли. И стро­и­тел­ь­с­т­во за­кон­чи­ли в ко­рот­кий срок.
… И на­ча­ли на­ши итал­ьян­цы но­вую жизнь в Су­ху­ми, но го­да че­рез три ов­ла­де­ла ими не­об­ъяс­ни­мая и неп­ре­о­до­ли­мая пе­чаль. Осо­бен­но жен­щи­на не смог­ла при­вык­нуть к чу­жой зем­ле, Ро­ди­на сни­лась ей каж­дую ночь. Она за­бо­ле­ла.
Все­го бы­ло вдо­воль – и де­нег, и гос­тей, и слуг бы­ло пре­дос­та­точ­но, но вот Ита­лия бы­ла слиш­ком да­ле­ко от Су­ху­ми, не на род­ной зем­ле сто­ял кра­си­вый дом, выс­т­ро­ен­ный их лю­бов­ью.
Муж прис­т­рас­тил­ся к вы­пив­ке, стал иг­рать в кар­ты. В ско­ром вре­ме­ни про­иг­рал все сос­то­я­ние, а в до­вер­ше­ние все­го – и этот дом.
Они уже не бы­ли влюб­лен­ны­ми, их мож­но бы­ло те­перь на­зы­вать быв­ши­ми влюб­лен­ны­ми. Они про­иг­ра­ли, не вы­дер­жа­ли ис­пы­та­ния гос­под­не­го. Да­же ста­ли раз­д­ра­жать друг дру­га. Они ока­за­лись не­дос­той­ны­ми люб­ви, да­ро­ван­ной им не­бом.
Жен­щи­на слег­ла.
Врач по­со­ве­то­вал суп­ру­гу: от­ве­зи­те в Ита­лию, мо­жет быть, хоть это спа­сет ее.
Они и уп­лы­ли – мо­рем, как и прип­лы­ли.
Но жен­щи­на так и не дос­тиг­ла род­но­го го­ро­да – умер­ла в до­ро­ге.
О дал­ь­ней­шей суд­ь­бе муж­чи­ны я ни­че­го не знаю.
Дом вы­иг­рал в кар­ты у итал­ьян­ца один из Шер­ва­шид­зе – за год до их от­ъез­да.
Гос­теп­ри­им­ный и хле­бо­сол­ь­ный Шер­ва­шид­зе час­то ус­т­ра­и­вал пи­ры и при­е­мы. Из до­ма пос­то­ян­но слы­ша­лись пес­ни и зву­ки му­зы­ки, но вско­ре ре­во­лю­ция ус­та­но­ви­ла свои по­ряд­ки и в Су­ху­ми. Шер­ва­шид­зе бе­жал за гра­ни­цу, и дом дос­тал­ся комму­нис­там – здесь по­се­лил­ся ли­дер аб­хаз­с­ких бол­ь­ше­ви­ков – Нес­тор Ла­ко­ба.
Мне приш­лось ра­бо­тать в этом до­ме в те­че­ние нес­кол­ь­ких лет. Я очень при­вык к не­му. Прав­да, к до­му прис­т­ро­и­ли фли­гель, но это лишь нем­но­го ис­пор­ти­ло его из­на­чал­ь­ную кра­со­ту. Я час­то бро­дил по его ком­на­там, выс­т­лан­ным ста­рин­ным пар­ке­том, по его мра­мор­ным сту­пе­ням, раз­г­ля­ды­вая рас­пис­ные леп­ные по­тол­ки, ма­лен­ь­кие скул­ь­п­ту­ры ан­ге­лов, эк­зо­ти­чес­кие ка­ми­ны.
На бе­лом­ра­мор­ной глав­ной лес­т­ни­це до­ма то ли седь­мая, то ли де­вя­тая сту­пен­ь­ка под­ре­мон­ти­ро­ва­на. Го­во­рят, од­наж­ды под­вы­пив­ший Шер­ва­шид­зе вер­хом на ко­не под­ни­мал­ся на­верх по внут­рен­ней лес­т­ни­це, и мра­мор­ная сту­пен­ь­ка не вы­дер­жа­ла стал­ь­ной под­ко­вы ко­ня. Конь спот­к­нул­ся и пов­ре­дил но­гу. Сту­пен­ь­ку по­чи­нил ис­кус­ный мас­тер. С юве­лир­ной точ­нос­т­ью и ак­ку­рат­нос­т­ью вы­ре­зал он пов­реж­ден­ный ку­сок мра­мо­ра и по­том вста­вил ту­да точ­но по­доб­ран­ный по ри­сун­ку и цве­ту мра­мор­ный че­ты­ре­ху­гол­ь­ник.
Во вре­мя вой­ны в до­ме нес­кол­ь­ко раз вспы­хи­вал по­жар. Пос­т­ра­да­ли три или че­ты­ре ком­на­ты, к счас­т­ью, огонь ту­ши­ли вов­ре­мя. Кто под­жи­гал дом – не­по­нят­но.
В пос­лед­нее вре­мя мне час­то вспо­ми­на­ет­ся дом италь­ян­цев. Итал­ьян­цев, чье ве­ли­кое чув­с­т­во любви друг к другу бы­ло по­дав­ле­но дру­гим, не ме­нее ве­ли­ким – тос­кой по Ро­ди­не, по род­но­му го­ро­ду.
По­том вспо­ми­на­ет­ся мне мра­мор­ная по­чи­нен­ная сту­пен­ь­ка. Ведь и у итал­ьян­цев об­ру­ши­лась сту­пен­ь­ка, сту­пен­ь­ка на лес­т­ни­це, вос­хо­дя­щей к веч­ной люб­ви, к веч­но­му счас­т­ью, но раз­ве на­шел­ся кто-ни­будь та­кой, кто смог бы по­мочь им и ис­кус­ной ру­кой вос­с­та­но­вил раз­би­тый мра­мор? За­тем сно­ва вспо­ми­наю по­дож­жен­ный дом, дом вой­ны, сто­ну­щий дом – па­мят­ник нес­час­т­ли­вой люб­ви.


***
Я сос­ку­чил­ся по су­хум­с­ким су­мас­шед­шим.
Как они там? Что де­ла­ют? Жи­вы ли они?
Дол­ж­нос­т­ные ли­ца при­хо­ди­ли и ухо­ди­ли, иног­да их сни­ма­ли, иног­да по­ни­жа­ли в дол­ж­нос­ти. Пе­ре­жи­ва­ли это бол­ь­шие лю­ди, ста­но­ви­лись со­вер­шен­но дру­ги­ми. Не­ко­то­рые кон­ча­ли ин­фар­к­том. Сме­ня­лись ру­ко­во­ди­те­ли Су­ху­ми, Аб­ха­зии, гла­вы, ли­де­ры, вре­мен­щи­ки. А су­мас­шед­шие бы­ли веч­ны­ми, бес­хит­рос­т­ны­ми, без ма­сок и сво­бод­ны­ми.
Су­мас­шед­ших знал весь Су­ху­ми, бол­ь­ших же лю­дей ма­ло кто уз­на­вал в ли­цо. Бол­ь­ше зна­ли их слу­жеб­ные ав­то­мо­би­ли. Ря­до­вые су­хум­цы по но­ме­рам ма­шин раз­ли­ча­ли дол­ж­нос­т­ных лиц. Но­ме­ра об­ко­ма пар­тии Аб­ха­зии на­чи­на­лись с чис­ла 11. Две еди­ни­цы ука­зы­ва­ли на мно­гое. О них го­во­ри­ли – это об­ко­мов­с­кая ма­ши­на. Две пер­вые циф­ры на но­ме­рах ма­шин Со­ве­та Ми­нис­т­ров бы­ли – 12… То есть еди­ни­ца и двой­ка. Вто­рич­ность Со­ве­та Ми­нис­т­ров под­т­вер­ж­да­лась но­ме­ра­ми ма­шин. Пер­вич­ной бы­ла пар­тия. 1101 – был пер­вый сек­ре­тарь об­ко­ма, 1102 – вто­рой сек­ре­тарь, 1103 – тре­тий, 1201 – пред­се­да­тель Со­ве­та Ми­нис­т­ров, 1202 – его пер­вый за­мес­ти­тель и так да­лее. Ко­ро­че, вот так прос­то и по­нят­но бы­ли рас­п­ре­де­ле­ны мес­та в таб­ли­це ран­гов.
У су­мас­шед­ших ма­шин не бы­ло – они хо­ди­ли пеш­ком.
По со­сед­с­т­ву со мной жил Ап­по­лон. Он все вре­мя пел. Го­лос у не­го был та­кой, что ког­да он за­тя­ги­вал пес­ню на бе­ре­гу мо­ря, слыш­но бы­ло на Тра­пе­ции*. А иног­да – и на го­ре Баг­ра­та. Обыч­но он подме­тал ули­цы и все вре­мя вор­чал на ко­го-то. Он лю­бил хо­дить на свад­ь­бы и по­мин­ки, пить ви­но. Мог це­лый час про­из­но­сить один тост, тол­ь­ко кто его слу­шал?! А он про­дол­жал бормо­тать что-то се­бе под нос. Од­наж­ды кто-то на ми­тин­ге сто­рон­ни­ков Зви­а­да Гам­са­хур­дия на­у­чил его: по­ди, обор­ви про­вод ра­ди­о­реп­ро­дук­то­ра. Обор­вал. За­мол­чал реп­ро­дук­тор. «По­дос­лан­ный!» — зак­ри­чал кто-то и бро­си­лись за ним… Прес­ле­до­ва­ли, как бе­шен­ные. Пойма­ли и из­би­ли, жес­то­ко из­би­ли, зу­бы по­вы­би­ва­ли. В дру­гой раз наз­вал Эду­ар­да Ше­вар­д­над­зе неп­ри­лич­ным сло­вом, и опять ему по­па­ло, и сно­ва жес­то­ко. Толь­ко пос­ле это­го прек­ра­тил он по­доб­ные «по­ли­ти­чес­кие ак­ции». Здесь же отме­чу, что по­доб­ные ис­то­рии в тот пе­ри­од про­ис­хо­ди­ли и с ум­ны­ми то­же.
Ма­ра­до­на был са­мым мо­бил­ь­ным из всех су­мас­шед­ших. Где его тол­ь­ко не ви­де­ли – то он сто­ял воз­ле бол­ь­ших ча­сов, то око­ло ба­за­ра, то про­гу­ли­вал­ся в ок­рес­т­нос­тях Крас­но­го мос­та, то в ра­йо­не Ма­я­ка. Зи­мой и ле­том он хо­дил по­лу­го­лым. Его за­го­ре­лую на сол­н­це шею ук­ра­ша­ло оже­рел­ье, со­о­ру­жен­ное из кам­ней и ве­рев­ки. Од­наж­ды его спро­си­ли – не при­мет ли он учас­тие в пре­зи­ден­с­ких вы­бо­рах? «А по­че­му бы и нет? Чем я ху­же дру­гих», – от­ве­тил он. Та­ким об­ра­зом, по­ли­ти­ка не бы­ла эк­зо­ти­чес­ким фрук­том для су­хум­с­ких су­мас­шед­ших. Ма­ра­до­на лег­ко зна­ко­мил­ся с люд­ьми, всем улы­бал­ся.
Как я уже ска­зал, Ма­ра­до­ну мож­но бы­ло ви­деть в лю­бом угол­ке Су­ху­ми. Чу­ма же был сов­сем дру­гим, у не­го был свой из­люб­лен­ный ра­йон – цен­т­рал­ь­ная поч­та и парк Ор­д­жо­ни­кид­зе. И все. Ког­да-то он был мат­ро­сом и по­э­то­му сей­час пос­то­ян­но но­сил по­ло­са­тую мат­рос­с­кую тел­ь­няш­ку и бес­ко­зыр­ку. Чу­ма был грос­смей­с­те­ром мо­но­ло­га. Свои мо­но­ло­ги он на­чи­нал так: «Слу­шай­те, это я – Чу­ма!». Ча­ще все­го он го­во­рил о де­тях, я, мол, дол­жен спас­ти де­тей все­го ми­ра…
Го­лу­бог­ла­зый Ко­тик всег­да хо­дил с си­я­ю­щим ли­цом, он всег­да че­му-то ра­до­вал­ся, и пос­то­ян­но вып­ра­ши­вал си­га­ре­ты. Один раз он ошиб­ся и су­нул в рот сра­зу две си­га­ре­ты, а по­том так при­ку­рил от за­жи­гал­ки, что да­же во­ло­сы вспых­ну­ли. Еле по­ту­ши­ли его за­го­рев­ший­ся чуб.
Про Га­бо да­же нел­ь­зя бы­ло ска­зать, что он су­мас­шед­ший, но и на нормал­ь­но­го че­ло­ве­ка он не очень по­хо­дил. Га­бо был ра­бо­чим в пор­ту, а еще – пос­ред­ни­ком меж­ду от­ды­ха­ю­щи­ми и сда­ю­щи­ми квар­ти­ры. Иной раз уви­дит ка­ко­го-ни­будь су­хум­с­ко­го «Ро­мео» со свет­ло­во­ло­сой «ма­дон­ной» и тут же под­ле­тит: «Квар­ти­ру не на­до? Квар­ти­ру не на­до? На од­ну ночь сдам, хо­ро­шую квар­ти­ру знаю». Он бе­зо­ши­боч­но оп­ре­де­лял, ко­му нуж­на квар­ти­ра, ко­му – нет.
Сто­я­ли су­хум­цы и сме­я­лись над сво­и­ми су­мас­шед­ши­ми…
Тол­ь­ко сей­час, ког­да я пи­шу эти строч­ки, вот что при­хо­дит мне на ум: Га­бо был ев­ре­ем, Ко­тик – аб­ха­зом, Чу­ма – рус­с­ким, Ап­по­лон – гру­зи­ном, Ма­ра­до­на – ему са­мо­му не­из­вес­т­ной, не­ус­та­нов­лен­ной на­ци­о­нал­ь­нос­ти. Ни я, ни кто дру­гой из су­хум­цев ни­ког­да не ви­де­ли, что­бы они спо­ри­ли друг с дру­гом. На­о­бо­рот, иног­да они про­гу­ли­ва­лись па­ра­ми, как брат­ья. Кто зна­ет, мо­жет, ес­ли бы су­мас­шед­ших бы­ло бол­ь­ше, чем нас, ум­ных, и не слу­чи­лось бы с на­ми то­го нес­час­т­ья, ко­то­рое на­зы­ва­ет­ся вой­ной.


С грузинского перевела
Тамара Гаидарова

ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНА «КОТ ПРЕЗИДЕНТА». 2006


***
Говорят, Фидель Кастро не был в Сухуми… Как не был – был. Но об этом знали только несколько человек, или почти что никто.
То, что Фидель побывал в Пицунде, всем известно, но в Сухуми?..
Это произошло так. Я тогда работал в охране Бгажба, нас – охрану – почти никто не замечал, у нас был такой стиль работы, порядок такой. Не так, как сейчас – за чуть заметным чиновником ходят целые команды телохранителей. Другое было время, другое; хорошее.
Хрущев привез Кастро в Пицунду. Однажды их пригласили в Лыхны. Тамадой был, разумеется, Бгажба. Мжаванадзе тоже там был. Пили красное лыхненское вино. С одним алаверды Темурович отправил рог Фиделю Кастро. Не помню, что за тост был. Кастро был уже хорошенько нагружен, ни за что не стал пить из рога. Хрущев, который едва стоял на ногах, выступил: мне, мол, дайте, не умеют эти кубинцы пить – и попытался молодецки выпить рог на брудершафт с первым секретарем Гудаутского райкома Дмитрием Хварцкия. Но и Хрущеву не удалось выпить до конца этот рог, и половину рога пролил на Хварцкия. Дмитрий Андреевич был в белом чесучовом костюме, и вино закрасило в красный цвет всю его одежду. Казалось, его ранили, он весь в крови… На Хрущеве была рубашка «украинка» и белые же брюки. Он тоже стал похож на окровавленного. Красное вино капало с них обоих.
Хрущева его охрана тут же увезла в Пицунду, на дачу. И Хварцкия уехал домой, уехал и Мжаванадзе, выпил тот рог и уехал.
А Кастро остался.
Был час ночи.
Бгажба пристал к Кастро: ты, мол, Сухуми не видел, поедем – посмотришь, что за город, он похож на Гавану, там у нас тоже есть памятники колониальной архитектуры, за час все осмотрим, ведь послезавтра уезжаешь, может, в Абхазию только через несколько лет попадешь, поедем – посмотришь, какой великий город – Сухуми!
Уговорил Кастро, уболтал и охрану из ЦК, а это было нелегким делом.
Двинулись мы к Сухуми скрытно, по-партизански. Едем тремя машинами: охрана Фиделя, охрана Темуровича, переводчик, заместители Михаила Темуровича.
Начало третьего, и мы уже прогуливаемся по набережной Сухуми. Город спит, на улицах никого. Но мы, охрана, начеку, одни глаза и уши.
От порта дошли до здания драмтеатра.
– Ну что, ведь хороший город Сухуми?
– И правда, необыкновенный, – отвечает Фидель, теребя бороду.
Вдруг неподалеку от театра, у фонтана с грифами, грифонами и прочими чудищами, в полночной тишине зазвучали голоса лягушек. Фонтан выключен, не шумит, и поэтому кваканье летит аж до неба. Я удивился: никогда раньше не слыхал там лягушек. Разумеется, плохо сработали службы бытового обслуживания, иначе разве звучало бы кваканье в центре города?! Неухожен был фонтан.
Фидель не мог скрыть удивления: «Неужели это лягушки – или мне показалось?!»
Разумеется, Бгажба тоже не ожидал встречи с лягушками, но не растерялся: это, мол, наша гордость, наши сакральные лягушки, и поэтому они у нас в самых достопримечательных местах живут. Потом он долго говорил о той редкой породе лягушек, которая встречается только в Абхазии: это наши аборигены, этот вид лягушек называется «лягушка гостевая».
Кубинец, большой любитель деликатесов из мяса лягушек, сразу поверил Михаилу Темуровичу: «Что за фантастические лягушки у вас!»
Между прочим, несколько лет спустя, когда Бгажба уже не был первым секретарем, он выпустил научную работу о лягушках, небольшую такую книжку. Если не ошибаюсь, и в ней он упоминает вскользь эту аборигенную «гостевую лягушку».
Так что, когда говорят, что Фидель Кастро не был в Сухуми, – не верьте, был Фидель в Сухуми, клянусь душой моей мамы, был, только всего несколько человек знают об этом. Кажется, из тех людей один я в живых и остался. Хотя почему: Фидель и я. Так что, если кто спросит Фиделя, бывал ли он в Сухуми, я уверен, он ответит, что бывал. Если не вспомнит, спросите его о лягушках перед театром, о лягушках из фонтана с грифонами, о «гостевых лягушках». Вот увидите, он обязательно вспомнит ту ночь.


***
Моя состарившаяся и вечно молодая, мудрая и культурная Европа! Ты ничего не знаешь о моем сациви и аджике, о моих минеральных водах и винах, об элардже и хачапури. Ничего не знаешь о наших тостах и о нашей Академии Застолья.
Я вижу тебя часто, почти каждый день, а ты… Как сквозь тонированное стекло: я тебя вижу, а ты меня – ну никак.
Хоть разок спроси: как я тут, что меня огорчает, что радует; скажи, в чем я так провинился, в чем прав…


***
К нашему общему двору прибился бесхозный щенок. Он был черного цвета, поэтому мы назвали его Пеле. Он был ласковый, постоянно крутился вокруг кого-то, большого или маленького, и всем норовил облизать руки.
Однажды его сбила машина.
Он умирал как ребенок, дрожа всем телом, дыхание его участилось.
В это время откуда-то появился Михаил Темурович. Он опустился перед щенком на колени, гладил его по голове, ласкал, что-то ему говорил. Пеле умер у него на руках.
Михаил Темурович встал и, не сказав ни слова, оставил нас.
Когда я пришел на похороны Михаила Темуровича, то увидел, что он обут в изрядно поношенные туфли. У меня сердце сжалось. И тогда, в день смерти Пеле, на нем были те же туфли.


***
Да здравствуют женщины! Все женщины! Черноглазые, голубоглазые, кареглазые и синеглазые! Блондинки, брюнетки, рыжие! Да здравствуют!
Жаркие, как печки; расслабляющие, как августовское море; прохладные, как апрельский ветерок; холодные, как снег, как серебро, – да здравствуют самые разные женщины! Все!
Летние и зимние женщины! Ночные, дневные и утренние женщины! Женщины-реки! Женщины-вершины! Женщины-океаны! Женщины-ветры!
Да здравствуют женщины-крылья!
Женщины-пирамиды!
Женщины-айсберги!
Женщины, что слушают мир набухшей желанием грудью и колдовскими глазами и устами пьют мир!
Да здравствует их свет!
Женщины, что всегда куда-то торопятся и как будто изменяют нам и одновременно – как будто верны нам и любят нас!
Женщины, ласкам и улыбкам и завлекающим изгибам которых уже миллиарды лет и за которых пили вино из их башмачков епископы, преклонив перед ними колени!
Да здравствуют женщины, которых мы никогда не встретим и все-таки любим, и те женщины, которых мы видим ежедневно и все-таки любим! Любили и будем любить!
Женщины Фудзиямы, женщины Сахары, женщины Ганга, женщины степей, женщины морей и океанов, прерий и гор, библейские женщины, женщины всех континентов Земли, женщины Космоса!
Да здравствуют посвященные им Тадж-Махалы, храмы, стихи, мелодии!
Да здравствуют их цвета – их зеленые, красные, желтые, белые, черные!
Да здравствуют женщины, у которых есть свои поэты, и те, у которых нет, не было и не будет поэтов, воспевающих их!
Их набережные, их улицы, их пляжи, их комнаты, их телефоны, их ванные комнаты, их адреса, их постели – да здравствуют! Их духи, их дыхание, их аромат!..
Их столетия, в которых они жили, и их столетия, в которых они родятся вновь!
Да здравствуют женщины, которым повезло в любви, и те женщины, которым в любви не повезло!
Да здравствуют их тела, их платья, их косметика, их бедра, их ноги, шея, губы, груди, их жизнь, их застенчивость, их смятение, их стоны, их стиснутые бедра…
Те мгновения, когда ты умираешь, и умираешь, и умираешь в них – и все-таки живой, и кончаешься, и кончаешься в них – и вновь начинаешься…
Умираешь и закачиваешься, оживаешь и начинаешься, и кончаешься, и умираешь, и оживаешь…
Эти мгновения, эти мгновения – да здравствуют!
Да здравствуют Женщины! Все Женщины! Которые… Которых… Котор…
Так завершил он тост, и в наших сердцах внезапно заиграл, забился радостный свет.


***
Ветерок ласкает Тадж-Махал… А на канадском снегу – отсвет розового неба. Где-то бродит последний на планете человек…
На седьмой день после сочельника он отчетливо услышал, как сказала Господу дрожащая в клетке его последняя птичка: «Неужели эта планета была создана только для людей?»
Похоже было на упрек. А точнее – это и был упрек.
В последний раз он разговаривал именно с нею. А потом уже ни слова никому не сказал: умерла птичка.
Еще: собрались в его квартире на седьмой день после сочельника ангелы-хранители его дома и всех оставленных или сожженных домов.
Счастливое число – семь.
И все другие дни, и все другие ночи, все ласковые слова и все любимые лица, все движения, поцелуи, объятия, тосты, звуки, воспоминания, надежды… – все слилось в этот день и в эту ночь.
Последнее, что услышал, был голос той мертвой птички: «Открой глаза».
Он открыл глаза и увидел Бога.
Утром его нашли мертвым: он лежал на полу возле кровати, на боку, сжав в горсти край бурки. Улыбался. В кармане штанов нашли три штучки каких-то семян.
Незнакомое. Неизвестное. Семя. Может Цветка. Может, Дерева.
Во время войны река Гумиста разделяла воюющие стороны. Один из любимых ресторанов Михаила Темуровича – «Эшера» – остался абхазам, другой – «Мерхеули» – грузинам.
Неподалеку от «Эшеры» стоял абхазский «Град» и бомбил грузинские позиции. Стоящий возле «Мерхеули» «Град» стрелял по Эшерской горе.
Во время войны и любимые рестораны Михаила Темуровича объявили войну друг другу и вместо отборных вин и изысканных яств посылали друг другу реактивные снаряды.
Во время войны все меняется. Рестораны тоже. Они становятся безлюдными, разграбленными, одинокими, сиротливыми, замолкнувшими в отчаянии и тоске.
Они не выдерживают войны.
И Михаил Темурович не выдержал.
И в день похорон выли, гремели эшерские и мерхеульские «Грады».
В день похорон в немногочисленной процессии, двигавшейся к Михайловскому кладбищу, была и Зинаида Николаевна. На руках у нее был внук внука Кота президента. Он тоже был рыжим, как и его далекий великий предок. Его тоже звали Джон Фитцджеральд Кеннеди. И конечно, он тоже был целителем.
День его похорон был солнечным. Ночью светила луна.
Луна той ночи не была обычной луной, и поэтому ее до рассвета вылизывало мяуканье всех сухумских рыжих котов.
Луна была похожа на Кота президента.


С грузинского перевела
Тамара Гаидарова


ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНА «ОЧКАСТАЯ БОМБА». 2009


***
Дамы и господа, глубокоуважаемое мировое сообщество! Должен вам признаться: по-ды-ха-ю!
Мои мысли запишутся в черный ящик самолета, и, когда достанут его из моря, точнее, из глубины в 237 метров, единственное, что узнают – это будут мысли, мои мысли, которые в эту минуту вы читаете. Как именно это произойдет, то есть как запишет черный ящик мои нервные, прерывающиеся мысли, я  не имею понятия. Но сейчас, в эту минуту, я знаю то, что все так и только так и произойдет. Почему знаю? Объяснение простое – мне ха-на! Мое время уже иное, чем у вас, мой мозг работает иначе…
Этим фактом заинтересуются короли всех пяти континентов, президенты, премьеры… Мошенники, поэты… И TV – в первую очередь.
Вместе со мной погибнет и семеро моих коллег-журналистов, и никто не сможет понять, кому именно принадлежат эти мысли. Так вот, дорогие, человек – это одно, а мысли его – совсем другое. Тем более, если этот человек летит с двенадцатикилометровой высоты.
Так что, любезные мои, я – инкогнитооо! Лежу на обломке хвоста самолета, вцепившись в края, какой-то странный поток воздуха влечет меня, и, что меня больше всего удивляет, спокойно разглядываю землю. Видимо, я спокоен потому, что (вы уже догадались) погибаю! Вот, оказывается, какова она – смерть в авиакатастрофе.
О, если бы хоть одна камера крутилась бы где-то неподалеку и снимала меня. О, какое супер — нечто могло бы получиться!
Прощай, прощай, поцелуи кинозвезды стоимостью в 30 000 долларов на благотворительных вечерах!
Детки, детки, как вы ухитряетесь заставить бегать памятники королям? Может, на колеса бы их поставили, моторы бы приделали и мобилизировали, а потом и катайте себе по городу – вправо-влево, взад-вперед, вверх-вниз!
А вы, вы, уважаемые госпожи, вы как обучаете детишек? Давид Строитель был мачо, двумя японскими мечами сражался, за минуту пятерым головы сносил, одной рукой с десятью ниндзями справлялся.
Мой репортаж должен был стать чемпионом среди всех репортажей, я же, горемыка, по-ды-ды-ды – ха-ха-ха-ха…
Что случилось с самолетом? Впрочем, узнавать об этом сейчас нет смысла.
Где она, где хотя бы одна камера – синее небо, синее море и я и крыло от хвоста самолета в этой дрожащей синеве.
Меняю Родину на одну камеру!
В конце концов, это мы дали человечеству первую сталь! А медицина?! Медея! Что, забыли?! Сталин! Боржом! Вино! Хачапури! Сациви!.. А они пьют наше вино и бомбят нас. И это – справедливо?!
Жизнь стала разновидностью смерти.
Люди уже боятся странного зверька ласку, спрятавшегося в подъезде жилого дома. Мы показываем его по TV десять раз на дню. Кадрами, снятыми сблизи. Боится даже тот человек, который двадцать лет назад ревел перед зоопарком: дайте мне трахнуть львицу!!!
Мы слонялись между академической элитой и подпольными борделями, щелкали семечки.
Я жил в стране, которая не могла вместить энергии президента и кандидатов в президенты, и они были вынуждены объявлять себя всемирными мессиями.
Я слушал человека, который играл на скрипке. У него не было рук. Он играл сердцем. Как? Я не понял. Я слушал и певиц в заснеженном городе. Сидел на снегу и думал, что время всегда варвар, а история – блеф! И вечен только стон.
Один депутат умолял нас: снимите, ну, снимите меня, хоть слово дайте сказать перед камерой, у меня сын в Европе учится, увидит меня по TV, и обрадуется. Он готов был вести речь хоть об НЛО, лишь бы мы его выпустили в эфир.
Нет проблем! – эти слова мне плешь проели, кровь высушили. Или еще слово «достойный»?.. С ума сойти!
«Моя рада», «беграунд нужен», «грязь», «сижу на ухе», «зачморим того клиента», «ладно, ну, ХХI век на дворе» – и сейчас зудят в ушах эти словечки.
Любил я Эльзу, до отвращения популярную телеведущую, устроительницу политгладиаторских боев. Однажды она даже медиума сумела уговорить «привести» в студию  душу убитого профессора. Пыталась устроить телемост «Бог – человечество». Почти получилось. На некоторых политиков даже кричала: «Как, я вас сделала популярными, а вы тут мне путаете всё?!» А однажды заплакала и стала вдруг такой милой и  беззащитной, что я доооолго целовал ее волосы, глаза, губы, грудь.
Спонсор сериала – «Дом хинкали»!
Спонсор концерта – цех «Лалулишала» по производству туалетной бумаги!
И почему последнее время сыплются в реку автомашины и утопают люди?
Самолет, которым мы должны были вылететь из осажденного города, встал на хвост в аэропорту, настолько перегрузили его торгаши  мандаринами и лимонами.
Президент объявил всему человечеству радостную весть: наш детский ансамбль «Комарик» в составе трех человек победил в международном конкурсе!
Обращали ли вы внимание – за границей у поездов другой звук, другие голоса у людей и машин. Другой хруст яблока, когда вы его откусываете. Тамошняя природа, как и тамошний язык, нам не знакомы, странны для нас.
Я пил и вино из роз, ел и шашлык из язычков дроздов на берегах прозрачного моря, но последнее время меня почему-то все время называли человеком из зачморенной властью медиа-среды. Зачморенным. Придурошным.
И все-таки, что же от меня останется? Неужели только это: он умел хорошо здороваться, рукопожатие его было крепкое.
Ну, где же, где хотя бы одна камера?! О, какой бы торнадо-репортаж…
Осталось ли у меня время для того, чтобы выкурить хоть одну сигарету?
Там, внизу, меня ожидает соленое морское утро.
Трагедия человека – в поисках истины.
На морской поверхности я принимаю свой парад: детство, война, война, ты, ты, ты, Эльза, хвост самолета… Вечно старое и юное и мыслящее море.
Также вижу: вертикальный подъем воды из моря. Зарождение мутного потока на склоне океана. Океанский хребет. Перемешанные в однородную  массу глыбы камней и льда.
Летая, летая, летая я отдаю концы. Зато – разве похож я на тех древних старцев, любимых людей, которых в раю поселили: время, войны, болезни…
Моему учителю прооперировали глаза. После этого он всего 32 дня видел. Потом опять ослеп. Но за это время он хорошо изучил дорогу к морю.
В этом море я порезал ногу о раковину мидии, у свайных опор лодочного причала. Я видел, как под водой моя кровь охватывала водоросли клубами красного дыма. Море, охваченное пожаром. Или деревня, которую сожгли монголы в каком-то веке. Или – как «Град» поджигал лес. Или вулкан Везувий на фоне Фудзиямы… Все это сразу я видел в моем море, и я был всем миром.
И все же – где, где она, где хотя бы одна камера? О, какой торнадо-репортаж выплавился бы из всего здесь произошедшего! Но, может, может быть, была у кого-нибудь в салоне самолета включенная видеокамера, и порхает она сейчас где-то поблизости и снимает… Боже, сотвори добро –  сними меня! Хоть сейчас услышь мою мольбу, когда ты так близко от меня, а человечество – так далеко. Выслушай меня по-доброму, с ласкою, Отче, меняю всю Землю на одну камеру!


***
Пилигрим: Я прочел в интернете, что у вас в драке убили пять человек. В хинкальной устроили дедовский кинг-бокс: французские футболисты сильнее итальянских, заявили фаны французской сборной. Фаны итальянцев с ума сошли: как, Италия сильнее! Сначала бомбили друг друга хинкалями, потом пивными кружками поразбивали друг другу головы. И за что вы кладете свои головы, чьи праздники отмечаете, чьи радости?
Комедиант: Кого ты ненавидишь, это всегда не тот, о ком ты думаешь, что ненавидишь его. Пуля всегда попадает не в того, в кого ты стреляешь. Лаша, не уподобляйся тем злобным ворчунам, которые вечно проклинают кого-то. Они не могут любить, и силу им дает одна лишь ненависть. Но если тебе это помогает, то пожалуйста, возненавидь нас. У тебя  есть любимая девушка?
Пилигрим: Ммммммм… извини, Комедиант, я случайно на «м» пальцем нажал! Любимая девушка? А любовь еще существует? Что у меня есть женщины, в этом не сомневайся. С сексом у меня всё в ажжжуре, па! Мммм – опять нажал. Слышишь, реву, словно породистый бык. Бык-производитель!!!
P.S. Прошу прощения, Комедиант, но я не Лаша, а Пилигрим, не путай меня с кем-то там.
Комедиант: Понятно, Пилигрим, а сейчас вот что скажи мне: а друг у тебя есть?
Пилигрим: Дружба? Мне кажется, что и это «что-то» тоже уже не существует на Земле.
Комедиант: Слава Богу, не все думают, как ты.
Пилигрим: Думают, думают. Я читаю больше, чем ты думаешь. Правда, ХХI век начался, но еще существует такое понятие – «книга». Совсем недавно я прочитал, что на Земле, кроме 6 миллиардов человек, проживает около 1 миллиарда свиней. Давай, сейчас подумаем о том, сколько в тех 6 миллиардах свиней и сколько в том одном миллиарде людей?
Комедиант: Пишешь, не думая. Хотя меня это не удивляет, многое сейчас происходит в стране без участия головы.
Пилигрим: Что, ухо режет упоминание о свиньях? Ты что, Новый Завет не читал?
Комедиант: А ты вот никак не похож на рьяного последователя библейского учения. В свое время – мальчик, похожий на агнца, сейчас ты воешь, как волк. Не суди!
Пилигрим: Не сужу я, только факты привожу, мой господин. Если бы ты меня видел сейчас, у меня такое спокойное лицо… Спокойное, как у Творца, чтоб мне пропасть. Вот уж правда, я сейчас похож на античную скульптуру.
Комедиант: Античную? А в то время иначе слушали сказанное другими, другим голосом, другим тоном, в другом ритме. Сплетни, и те были другими, и вино имело другой вкус, и даже у женщин был другой взгляд. Ты же – моя безнадежность, Пилигрим.
Пилигрим: Ну, мне кажется, ты преувеличиваешь, Комедиант, безнадежности среди вас не место… Поскольку мы обратились к античным временам, вспомни: когда Ясон увозил Золотое руно, заодно и Медею похитил, ваш предок в то время винным рогом поигрывал, мой господин. Вы ведь тоже звено цепи того народа? Вы – вечные победители даже во время самого большого поражения… Когда вы празднуете ваши хронические поражения, это значит, что и в самом деле дела ваши очень плохи.
Комедиант: Никто не знает, кто и когда является победителем. Иногда надо дать победить противнику, чтобы он был побежден. Ведь помнишь старого буддиста, которому деревня сказала: мальчику подарили коня. А буддист: посмотрим, что будет потом. Мальчик упал с лошади, сломал ногу. Буддист: посмотрим, что потом случится. Война началась, парня на войну не взяли, нога у него больная. Деревня: ну, уцелел парень, как хорошо. А буддист – посмотрим…
Пилигрим: Посмотрим… Видишь, какое время постучалось к вам? – снова притчами говорите. Я тебя понимаю, добывание денег на хлеб многим сократило жизнь, и до Джордано Бруно знали, что Земля крутится, но у них семьи были. Ты меня удивляешь – где ты и где семья, ты-то чего боишься?
Комедиант: Если бы я был таким, каким ты меня рисуешь, я бы до нынешних времен не дотянул.
Пилигрим: И это ты мне говоришь? Правда, замечательное время настало для того, чтобы с ума не сойти.
Комедиант: Война закончилась.
Комедиант:  Ты, случайно, не вносишь поправок в тексты Шекспира? Давай, нажимай, дури головы испанцам. Как будто Шекспир, а на самом деле – ты сам. Давай, давай! Что испанцы, сами англичане уже не читают Шекспира. Даже шекспироведы.
Пилигрим: Вай, вай, мамочка! Кофе пролилось на клавиатуру, аромат моего кофе не добрался случайно до твоей комнаты? Видишь, я стал похожим на тебя. А ты здорово шекспиришь!
Комедиант: Не понимаю, если ты не любишь свою страну, разве сможешь полюбить чужую?
Пилигрим: Разве любовь и ненависть не одно и то же? Вот, вы уже не уважаете чужих богов. Это значит, что ваш Бог слаб.
Комедиант: Оставь Бога в покое.
Пилигрим: Есть, Отец-Комедиант! Но хорошо запомни одно: пока вы хоть ненадолго не влезете в шкуру тех, с которыми так долго боретесь, и пока они хоть немного не станут такими, как вы, несчастья вас не оставят, и даже ваш Бог не посмотрит в вашу сторону. Потом орите, сколько хотите, на ваших митингах: С нами Бог!
Комедиант:  Надо же, и как это все вмещает твой разум!
Пилигрим: Время сложное, и поэтому легко и быстро читается, как глянцевые журналы.
Комедиант: А ты вырос, писать научился лучше. Только растешь не в ту сторону.
Пилигрим: Для того и пишу тебе, чтобы лучше понять самого себя.
Комедиант: Или наполниться. Хоть бы таким образом избавиться от своей злобы и досады.
Пилигрим: Ты ничего не понимаешь. То, что подступает мне к горлу, ты считаешь злобой. Это – балласт, так я облегчаю свой воздушный шар от вас, как от груза. Я удаляюсь от земли и приближаюсь к новому небу. Ваш мир – с острыми краями. Я об них все бока изранил. Вы все время крутитесь на острие кинжала. То к одному сильному качнетесь, то к другому. И закручиваете мир, как волчок. Вот он, ваш косметический прогресс – идете быстро и в никуда. Уже давно ваши души отстали от ваших тел.
Комедиант: А сейчас мы присели и ждем, когда они к нам возвратятся.
Пилигрим: Не верю! Не лезьте под прицел, живите тихо, как трава, спрячьтесь в норке, пока не прояснится, не отбушует ненастье. Столкновения Земли с метеорами и оледенения погубили динозавров, а змеи и ящерицы –выжили. Страна становится похожей на своего лидера, а вы выбираете в лидеры одних бездельников и одержимых. Да лучше бы избрали хорошего сотрапезника, хорошего тамаду, может, частые веселые застолья спасли бы вас (в этом я с вами согласен). Ведь и раньше частенько бывало так – страна рушилась, а вы всё новые и новые тосты говорили да стакан за стаканом опрокидывали. Гостям готовы были все отдать. Да, господа, все так и было, но вы теперь удивляетесь другому: вот вы такие хорошие, теплые и пушистые, а почему они вас не любят?! Правда, почему?
Комедиант: Ты во многих вещах совершенно не разбираешься. Если ты не знаешь хорошо своего прошлого, будущего у тебя не будет. Слишком пересаливаешь, Пилигрим. Врагов мы встречали враждебно, с мечом в руке, друзей – вином, миролюбиво. Уж это мы не путали. А ты мне болтаешь… Столько дорог вокруг, а в твоем сердце – ни одной.
Пилигрим: Ни одной, говоришь? Ну, назови мне хоть одну причину, из-за которой стоило бы жить с вами и как вы, участвовать в ваших базар-спектаклях, в пронафталиненном бытии, в заформалиненных  взаимоотношениях. Хотя бы одну, одну-единственную назови.
Комедиант: Родина…
Пилигрим: Вай…
Комедиант: Да, мы на буксире, но это сегодня. И соседей побеспокоили: кому нужно поле боя прямо за забором, у самих ворот? Но переменится политика – и многое переменится. Ты должен изменить свою страну и сделать ее лучше, а другие пусть сами заботятся о себе, ты же сам писал мне об этом. Если народ материт свою мать, на что вообще способен такой народ?
Пилигрим: Те, кто ругает собственную мать, таким образом мстят вам за то, что вы такую страну оставили им. Они – ваш грех и ваше наказание. Сейчас вы отрекаетесь от них, но уже поздно. Новые отбросили ваше поколение, и теперь сами гоняют в новых машинах по новым дорогам. Чего вам еще ждать от поколения «мою мать»? А вообще-то, мне искренне вас жаль: вы, поколение отцов, жертва противоборства внуков и дедов.
Комедиант: Я не позволял себе разговаривать со своим отцом в таком оскорбительном тоне. Как же ты стал таким?
Пилигрим: Вы, Комедиант, были слепы. А я вижу, вижу, как вы постепенно становитесь похожими на те народы, которые приходят   завоевателями и живут, как рабы. Кровь проливают, чтобы стать рабами. Не удивительно ли это?! Вы думаете, что строите будущее, но строите прошедшее – вы боретесь за земли и на них ищете останки молелен, камней, орнаментов, надписей… Так волки метят свои территории.
Комедиант: Будь ты рядом, я бы от души огрел тебя ремнем.
Пилигрим: Вот-вот, все вы такие, и ничего больше, одной рукой заманиваешь, а в другой ремень держишь. Вся страна ваша такая, другим странам так угрожаете. Да, кстати, на вашем Бродвее вы еще не начали открывать звезды попок? Скоро начнете. Представляю себе, как приложится своей задницей Мисс Попа к свежеразведенному бетону. Да не приложит ее, а погрузит в бетон, как булочку в кофе с молоком.
Комедиант: Эй, Пилигрим, пошевели мозгами, если уж ты воображаешь себя львом, будь похожим на льва – лев в яде не нуждается. Ты же пощелкиваешь по клавиатуре, как скорпион.
Пилигрим: Яд – это нечто генетическое. Я тебе долг возвращаю. Вчера лежал я на барселонском пляже и вдруг вспомнил поминальное застолье по твоему приятелю. Я ребенком был. Дружки его вспоминали: когда он пил пиво, сильно отрыгивал. Больше ничего не могли вспомнить. Один: он только от нашего пива рыгал, от импортного нет, поэтому не любил импортного. Он любил выпить пива на берегу реки, возле пивзавода, и таранкой закусывал, там лучше всего он рыгал. И осталась от него только отрыжка, дедовская, отеческая, классная отрыжка! Вот, вот! Ох, если и вы все больше ничего после себя не оставите, кроме чего-то похожего.
А сейчас прощайте, будьте здоровы! Слава Богу, я опять остаюсь один! Я ставлю новый спектакль, Комедиант, – «Очкастую бомбу»! Некогда мне теперь болтать.
Комедиант: Погоди, погоди, Пилигрим, что означает это твое прощание?
Комедиант: Пилигрим, где ты?
Комедиант: Подай голос, Пилигрим!
Комедиант: Лаша, куда ты пропал?
Комедиант:  Береги себя, Лаша!
Комедиант:  Береги себя, Лаша!
Комедиант:  Береги себя, Лаша!
Комедиант:  Береги себя!


С грузинского перевела
Тамара Гаидарова

ФРАГМЕНТЫ ИЗ РОМАНА «СТОБОЙБЕЗТЕБЯ».  2019


***
Временно расстаюсь с ноутбуком. На письменном столе, рядом с бутылкой вина и стаканом, лежит стопка бумаг. Не пишется. Тереблю авторучку, перекладываю из руки в руку. Иронично смотрю на свое лицо, дрожащее на рябой поверхности вина. Вино одиноко. Я тоже.
Потом ложусь в постель, сворачиваюсь, как когда-то в утробе матери, и смотрю на запотевшее окно.
На улице сильный ветер. Кажется, еще немного – и напуганные чайки с криком влетят в комнату.
Вернувшись к столу, пью вино, соединяя свое одиночество с винным, а потом начинаю писать. Внешне спокойный, но со странным смятением внутри.
Как же хочется, оставаясь наедине с собой, встретиться с хорошим человеком, с достойным вторым «я», и хотя бы несколько часов провести в обществе, где отведешь душу. С другой стороны – на такую встречу совесть тоже надо позвать… И тогда обязательно случится вот что – напуганный и уязвленный ты сбежишь оттуда и сломя голову понесешься, куда глаза глядят. Например, в сторону моря. Я часто думаю: отчего же так люблю море…
Ведь существует на свете правда, в которой не признаешься даже себе, она душит искренность и убивает решимость.
А ты очень, ну, очень хочешь не обманывать хотя бы себя. Но не выходит.
Потому-то ищешь человека, с которым и умирать не страшно. Или – не так страшно.
Я искал тебя, находил и терял… А потом находил снова. И так всю жизнь.
Теперь я пишу тебе. Склеиваю фрагменты своей жизни – чтобы они не умерли вместе со мной.
Пишу тебе. И Богу.
И пока я с ним не встретился, хочу тебе многое рассказать.
Спешу.
Конечно, во всем ему признаться не смогу – ни сейчас, ни потом.
К тому же, надо приберечь такое, о чем он и сам не догадывается.
Хоть он и видит всё, может, на что-то всё-таки не обращает внимания или вообще не интересуется…
***
Да-да, в СССР секса не существовало, соответственно, и борделей тоже. Зато были турбазы. Те, кто застал их, знает и назначение – там отдыхали и поправляли здоровье туристы.
В городе у моря работало несколько турбаз: «Путь комсомола», «Коммунистический труд» и «Спортивная жизнь». Экзотическим местом города считался район Турбаза. Была также троллейбусная и автобусная остановка «Турбаза».
В словаре каждого рожденного в городе ребенка одним из первых слов значилась как раз «турбаза». В общем, город был невообразим без турбаз, как и турбазы – без города.
В городе у моря имелись также санаторий, пансионат и дом отдыха. Они, как и турбазы, круглый год принимали гостей. Количество отдыхающих, разумеется, особенно возрастало летом, превышая число местных в два, а то и в три раза.
Турбазы отличались от пансионатов и санаториев современной, к тому же очень громкой эстрадной или джазовой музыкой и веселыми танцплощадками. Что совсем неудивительно: на турбазах в основном обитала молодежь. Мы их даже отдыхающими не называли: они проходили разные маршруты длиною в несколько десятков километров, лазали по горам и равнинам, по пещерам, по озёрам…
Город и его турбазы жили по другим правилам. Львиная доля местных мужчин была более или менее сведущей в нюансах жизни турбаз, чего, конечно, не скажешь о местных женщинах, особенно из семей тех сведущих субъектов…
Город жил свадьбами, именинами, панихидами и похоронами… Новыми фильмами (иногда и старыми) и спектаклями всего-навсего двух театров.
Когда кончался летний сезон, город пустел, грустнел, скукоживался, как чайка после зимнего дождя. Единственный телеканал и газеты не могли исцелить горожан от скуки. Лишь анекдоты изредка веселили: про Брежнева, Шеварднадзе, Горбачева (про Горбачева – позже)…
Иногда тоска накатывала на город, и уныние достигало таких масштабов, что в разных районах (даже в районе Турбаза) несколько городских женщин независимо друг от друга могли еле слышно простонать: «О, как скучно, хоть бы случилось что-то плохое…»
***
Пока Саныч не нашел постоянную работу, он тренировал команду из 12-14-летних мальчишек. Обучал он их по довольно оригинальной методике, в том числе, психологической.
Однажды в Сухуми из какого-то города приехала команда мальчиков для участия в футбольном турнире. Санычу очень хотелось, чтобы победили его подопечные, поэтому перед выходом на поле он их задержал в раздевалке (Саныч к тому же был подвыпивший).
– Вот они и приехали! – громко обратился он к детям. – А знаете, зачем?!
Дети знали – чтобы играть в футбол.
– Нет, не только для этого пожаловали! – еще громче заявил Саныч. – Не только для этого!.. Вы меня удивляете!.. Неужели никто не догадывается?..
– Так зачем же? – спросил самый смелый мальчишка, левый вингер.
– Да как вы не понимаете? – закричал рассерженный Саныч. – Они приехали, чтобы отыметь ваших матерей!!!
– Как? – вырвалось от удивления и негодования у детей.
– Чтобы отыметь, говорю, ваших матерей, что тут непонятного?! – громко отчеканил Саныч.
Детскому изумлению не было предела.
– А теперь идите и опередите их, фраера нададеланные!!!
И Саныч распахнул перед детьми дверь раздевалки.
Дети с диким воплем понеслись к полю.
В тот день команда Саныча выиграла со счетом 9:0.
Под конец добавлю – эта методика Саныча была совершенно неведома тренерам детских команд Советского Союза.
***
В горах Кавказа жили бабочки, которые питались слезами лошадей.
А лошади, сами знаете, плачут часто – оставшись без простора, вольного раздолья, их поля давно перепаханы.
Из космоса лошади и поля видны так: перепаханные поля как огромные черные глаза, из которых текут лошади – словно слезы… это когда они возвращаются домой.
А бабочки из космоса не видны. Мы их здесь тоже не видим.
Мы и лощадей не видим, кстати.
***
Как только солнце вставало из-за гор, оно освещало море, потом – побережье. Так что птицы с набережной первыми начинали щебетать, чирикать, свистеть… Солнце поднималось всё выше, и озаренная им полоса ползла по склону, ведущему к твоему дому. Постепенно город наполнялся светом. Нарастал ликующий гомон птиц, который потом, превратившись в громадную волну, взмывал к вершине горы. К твоему дому приближалась певучая волна – словно родная, но незнакомая мелодия. Она оглушала всё вокруг, а потом неслась куда-то вверх…
Казалось бы, ничего особенного не происходит, а совсем даже обыденное: восходит солнце, чирикают птицы… Вроде ничего сверхъестественного, но… Какая неизъяснимая радость билась тогда в твоем сердце.
Наверное, такой же радостью и был создан мир…
***
Когда Бог создавал мир, ему не хватало времени, и он очень-очень переживал. И тогда призвал он детей, не просто детей, а тех, которые должны были родиться в мире, что создавал Бог, и не успевал, и очень переживал – хотя и был Богом.
И сказал он детям: «Я создаю мир, и времени мне не хватает, а ведь дело надо довести до конца… В общем, вы должны мне помочь… Только вы и можете мне помочь, только вы».
И заголосили дети: «Как мы можем тебе отказать, Господи? Ты только скажи, где больше всего нужна помощь». Мягко так сказали, дабы не обидеть Бога. Откуда им было знать, что он никогда не обижается на детей. А на взрослых? Ну, взрослые – это совсем, совсем другое дело.
И взглянул Бог на свой незавершенный мир, осмотрел планеты, переместил какое-то солнце, чуть отодвинул его – так, говорит, намного лучше. И, в конце концов, указал на Землю, то есть, на нашу планету: «Вот эту я точно не успеваю закончить, а ведь если что-то упущу, то местные потом исстрадаются, друг друга замучают, да и мне покоя не дадут своими бесконечными просьбами». Сказал и задумался: «А может, и не надо это заканчивать, тем более что и так не успеваю». Хотя Бога никто и не торопил, только он сам, его божественность.
Но заверещали дети: «Доверь нам, Господи, завершить это дело, и спасибо тебе, Господи, за такое поручение, спасибо тебе».
И улыбнулся Бог.
И стали дети рисовать – со смехом и шутками. Рисовали-рисовали и, наконец, нарисовали: китов, слонов, диковинные цветы, медведей, дятлов, попугаев, бакланов, альбатросов, динозавров, синиц, колибри, ибисов, дубы, секвойи, земляничные деревья, львов, ежей, лягушек, ламантинов, крокодилов, змей, бабочек, сомов, морских коньков, морских чертей, нарвалов, дельфинов…
Смеялись-смеялись, шутили-шутили – так и рисовали. То толкались, то украдкой подменяли друг другу краски, а то тайком пририсовывали что-нибудь к чужим рисункам. Потому-то некоторые киты получились слишком большими и черными, а другие чересчур синими, слон – неуклюжим и с непомерно большими ушами, носорог – тоже очень странным, с совершенно ненужным рогом, да еще на носу. Иные рыбы и на рыб-то не были похожи, а птицы – на птиц. Розовый фламинго изначально был белым, но какой-то шалун взял и перекрасил его.
Рисунки Богу отнесли так же, как и рисовали – с шутками и хохотом.
Они ему очень понравились, он долго смеялся над ними, а потом все рисунки оживил.
Затем дети нарисовали горы – Бог их тоже оживил.
Нарисовали странные растения – и их оживил.
Одно-единственное море нарисовали, да и то не получилось. Поэтому Бог исправил его и только потом оживил.
Затем создали другие моря – притом, вместе: дети и Бог. А еще – океаны, реки и озера.
«Четырех океанов достаточно», – сказал Бог, и дети согласились. Правда, им хотелось, чтобы океанов было семь, но спорить с Богом они не стали – из любви к нему.
И континенты вместе создали, и острова. Вообще-то, континентов им тоже хотелось побольше, но времени на них явно не хватало – на этот раз не только Богу, но и детям.
Так они и создавали – со смехом, оживленными спорами, шутками.
И всё у них получилось просто превосходно. Первозданная Земля была прекрасна, настолько хороша, что Бог сказал детям: «Знаете, какой будет моя благодарность вам? Когда состаритесь, вы снова станете детьми».
В конце концов, наступило время создавать Адама и Еву…
Тут Бог тяжело вздохнул, простонал даже, и грустно проговорил: «Вы еще дети, жалко вас, не надо вам участвовать в создании человека, это мой удел, при чем здесь вы…»
И создал Бог Адама, а из его ребра – Еву…
А что было потом, вы и так знаете…
И еще – чуть не забыл: среди детей был мальчик, который нарисовал Черное море, и очень хотел, чтобы оно называлось Черным океаном или хотя бы Океаном Черного моря.
Когда тот мальчик родился, родители назвали его – Бесик.
С грузинского перевела
Тамара Церетели